рабовладельцу, который отнимает малыша от матери, источая у неё слезу, расплетая руки сестёр или рассекая святое единство союза мужа и жены, как единое распятое, истекающее кровью тело, позволяет этому рабовладельцу трижды отпустить грехи своей душе, принимать любое причастие и на своих согнутых коленях испустить дух; всё же он умрёт в отчаянии и будет жить снова, чтобы умереть навсегда проклятым. Всё будущее – иероглиф. Кто сможет его прочитать? Но, полагаю, великое время отсталости должно теперь пройти быстро и, так или иначе, оказать поддержку этим рабам. Так не должно быть, чтобы страдание постоянно сохранялось; впрочем, при запрещении первородств старейший и самый юный из племени Хамо ещё преуспеют в сравнении со своими несчастными родителями. Да. Время… всё исцеляющее Время – Время, великий Филантроп! Время должно поддержать этих рабов!
– Оро предоставит его! – вскричал Иуми. – И позвольте Марди сказать «аминь»!
– Аминь! Аминь! Аминь! – кричало эхо, повторяясь.
Мы пересекли много этих южных долин, но как в Доминоре, так и повсюду по Вивенце, Северу и Югу, Йилла на якорь не вставала.
Глава LIX
Они обсуждают моллюсков, королей, грибы-поганки и другие вопросы
Ещё раз отчалив, мы пришли к юго-западной стороне Ви- венцы и там увидали огромные скопления рабочих, сгружавших с каноэ на землю большие тюки с грузом, которые они тащили вдоль по берегу.
– Значит, верно, – сказал Медиа, – что эти почтенные граждане заняты копанием в других землях и прибавляют их к своим собственным по частям. И это они называют мирным расширением своих сельскохозяйственных территорий.
– Мой господин, они платят за каждый груз в каноэ, – сказал Мохи.
– Да, старик; держа копьё в одной руке и заключая сделку другой.
– Вы всё же не думайте так про всю Вивенцу, – сказал Баббаланья. – Часть её племён враждебно относится к этим вещам, и, когда их соотечественники воюют из-за земли, они только лишь воинственно противятся войне.
– И в этом, Баббаланья, состоит одна из тех аномалий в основах Вивенцы, – сказал Медиа, – которые я едва ли смогу постичь. Как случилось, что с таким количеством противоречий, их разделяющих, племена долины всё ещё сохраняют свою мистическую лигу в целости?
– Всё понятно, потому что модель, по которой они построили свой союз, одно из явлений природы. Мой господин, доводилось ли вам когда-нибудь наблюдать таинственную федерацию, существующую среди моллюсков под названием туниката, – другими словами, разновидность каракатицы, имеющуюся в большом количестве на дне лагуны?
– Да, при ясной погоде среди рифов я видел их время от времени, но никогда не вникал в их политическое устройство.
– Ах! Мой господин король, мы не должны отключать нервную связь между нашими глазами и нашими мозжечками.
– Что ты собирался сказать относительно моллюска туниката, сэр философ?
– Мой высокоблагородный господин, я тороплюсь закончить. Они живут в составе структуры, впрочем, связанной перепончатыми каналами, свободно общаясь по всей лиге, – у каждого из них есть собственное сердце и живот, который обеспечивает переваривание его собственных обедов; и, скаля зубами и поедая свои собственные куски, они не отдают их своим соседям. Но если бродячая акула трогает одного из них, она раздражает всех. Точно так же и с Вивенцей. В этой конфедерации есть по-разному мыслящие племена; следовательно, если один участник от своего собственного имени решает от чего-то впоследствии отказаться, то грех остаётся на нём одном – как не участвовавшем.
– Очень тонкое объяснение, Баббаланья. Ты должен сослаться тогда на те трусливые племена, которые в своих собственных глазах предстают возвышенным моральным примером для Марди, как, скажем, король Белло, но представляют безнадёжный пример безнадёжных долгов. И это те племена, что хвастают безграничным богатством.
– Истинно так, мой господин. Но Белло допускает ошибку, когда из-за этого клеймит всю Вивенцу как единое целое.
– Баббаланья, ты сам состоишь из частей: когда ты бываешь больным от прострела, то это не ты нездоров, а твой позвоночник.
– Как пожелаете, мой господин. Я высказался. Но не говорите больше о той голове – каково, подумайте вы, жить таким существам, как те же моллюски?
– Ответь на свой собственный вопрос, Баббаланья.
– Будет сделано; но сначала скажите мне, каково жить вам самому, мой господин.
– Проси ответ на это наряду с другим, Аззагедди.
– Непременно; но скажите мне, если желаете, мой господин, каково жить грибом-поганкой.
– Умоляю, Баббаланья, соедини все три вопроса и затем сделай то, что ты часто делаешь прежде, чем объявляешь себя сумасшедшим.
– Мой господин, я умоляю вас не напоминать мне об этом факте так часто. Это так и есть, но упоминание раздражает. И при этом ни один мудрец не называет другого дураком.
– Тогда ты держишь меня за простого человека, Баббаланья, если разговариваешь со мной в таком тоне?
– Мой полубожественный господин и хозяин, я был глубоко обеспокоен вашим недомоганием в последнюю ночь: можно любящему подданному спросить, полностью ли его государь восстановился от эффекта этих гуав?
– Проявил заботу, Аззагедди; ты слишком учтив, чтобы проявлять гражданственность. Но продолжай.
– Я повинуюсь. В королях, моллюсках и поганках жизнь – одна и та же самая вещь. Философ Думди назвал её определённой волоконной вибрацией неорганических частей, работающих против инерции неорганической материи. Но Бардианна говорит «нет». Услышьте его. «Кто поместил вместе со мной этот мой изумительный механизм и завёл его так, чтобы он точно ходил три года, пока завод не закончится и боя часов Времени больше не будет? И что является тем, что ежедневно и ежечасно обновляет во мне мою плоть и мою кровь, как чудо, воссоздавая их? Что поддерживает на высоком уровне бесконечную телеграфную связь между моими мысочками и пальцами рук и эту куполообразную персону сверху, мой мозг? Это не я, не вы, не он, не кто другой. Нет; когда я помещаю руку на эту царственную мышцу – моё сердце, я потрясён. Я чувствую самого великого Бога, работающего во мне. Оро – это жизнь».
– И что такое смерть? – спросил Медиа.
– Смерть, мой господин, является самой мёртвой из всех вещей.
Глава LX,
в которой галантный джентльмен и полубог король Медиа со скипетром в руке идет напролом
Проплывая далее на юг от Вивенцы, недалеко от его побережья мы прошли мимо группы островков, зелёных, как свежая трава; и, как рты, прильнувшие к рогу изобилия, их зелёные края окружили морскую воду своими цветами. Среди них росли величественные розы, в других местах стояли двойные стволы, на третьих покоились тройные цветные радуги.
Баббаланья закричал, указывая на последние:
– Вот залог миролюбия Франко! Им она громко похваляется, что захватит риф, вычеркнув все оттенки, кроме красного, – и это весьма символично.
Все эти острова были плодовыми садами, где король Белло и принцы Порфиро выращивали свои самые восхитительные фрукты – нектарины и виноград. Хотя Вивенца и не владела здесь никаким садом, но всё же очень хотела и жаждала этого, и её самые горячие племена часто категорично клялись вырвать все розы с этой половины рифа, сбросить все стволы и рассечь все радуги. «Половина Марди наша, – заявили они. – Отступите, захватчики!» Исполненные тщеславия и видения себя в будущем, они сочли все отражения в нём своими собственными.
Стоял высокий полдень.
– Полагаю, солнце становится палящим, – сказал Медиа, отступая глубже под навес. – Хо! Ви-Ви, разве у тебя нет охлаждённого напитка? Ничего подобного золотому вину, выжатому из жаркого винограда и затем посланному к северу покоиться в погребе-айсберге? Это вино было уложено среди наших запасов. Поищи, поищи склеп, маленький Ви-Ви! Ха, я вижу его! Это жёлтая тыква! Подойди: вытяни его наружу, мой мальчик. Доставайте янтарные чашки, так, передайте их по кругу, – наполните все! Тайи! Мой полубог, сердечный! Старый Мохи, мой малыш, ты можешь прожить десять тысяч
